Алла Баянова

«Родилась я в Кишиневе. В 1918 году Бессарабия со своим населением, среди которого были и мы, отошла к Румынии. Этим объясняется то, что моя жизнь протекла не в России.

Отец был оперным певцом. Он учился в Риме у знаменитого Котони. Закончив музыкальное образование, вернулся на родину: выступает на оперной сцене Одессы, Киева, Кишинева. У него был великолепный баритональный бас. Приблизительно в 1921-22 годах отец уехал в Италию, а оттуда в Париж. Там расстался с оперным творчеством и перешел на эстрадный жанр. Его услышал Никита Балиев и пригласил работать в свой театр «Летучая мышь»; у Балиева отец работал несколько лет. Театр этот гастролировал в Париже, Берлине и Лондоне. Я в это время училась в Париже во французской школе.

Когда я подросла, отцу надоело разъезжать и он ушел от Балиева, подписав контракт с владельцем шикарного кавказского ресторана-бара «Казбек», который как раз открывался. Зал его был очень красив... Вдоль стен, покрытых восточными тканями, были красивые полки, на которых переливалась посуда из старинного серебра. Вся прислуга была одета в старинную черкесскую одежду.

Музыкальная программа в «Казбеке» включала самых известных певцов и танцоров того времени. Отец мой был богатырского телосложения и великолепно гримировался. В своем номере он выступал в роли Кудеяра — слепым старцем в рубище. Еще ему нужен был поводырь. Пока ему искали мальчонку, я была у него и была в восторге от этого. Так как этого Кудеяра приходилось мне видеть бесчисленное множество раз на сцене еще у Балиева, то я сразу вошла в роль. Папа в одной руке держал посох, которым постукивал по блестящему полу, а другая его громадная лапа лежала на моем худеньком плече. Контраст был потрясающий: седой, как лунь слепой богатырь и худенький бледный заморыш, ведущий слепца и позвякивающий медяками в тарелочке.

При мертвой тишине мы прошли весь зал к оркестру. Там я помогла старику сесть на пень и, умостившись у его ног, стала слушать. Отец весь перевоплотился в кающегося разбойника и душегуба, когда он, широко раскинув руки, передавал миру свое желание «богу и людям служить».

Его голова поникла на руки... В оркестре начался перезвон... Отец должен был перейти на «Вечерний звон»... Что меня дернуло, я не знаю, но, опередив его, я вдруг тихонько запела: «Вечерний звон, вечерний звон...»
Папа тут же подхватил и стал также тихонько мне вторить. С моей помощью он с трудом, по-стариковски встал, и мы, продолжая петь, направились к выходу.

Что тут началось! Боже мой, что это было: все ринулись к нам, утирая глаза, тискали меня и целовали, мужчины пожимали руки отца и обнимали его. Владелец «Казбека» заявил, что никакого другого поводыря он не хочет, а только меня, что он будет платить за наше выступление, сколько скажет папа, и что вообще я — «чудо-дитя» и что-то невиданное. Так началась моя артистическая деятельность.
Мама боролась, возмущалась, не хотела пускать меня петь, но заманчивые предложения делали свое дело.

Однажды пришел послушать меня Вертинский. Он окрестил меня Аделаидой, сравнивая с «Хор-птицей» и в течение нескольких дней переманил меня в Большой московский Эрмитаж, где он выступал. В вечер моего дебюта преподнес мне большой букет длинных пунцовых роз. Мы с ним очень подружились и для меня одной он пел песенку, сочиненную им о своей собаке Люсе. Часто Вертинский приглашал меня потанцевать на пятичасовом чае в том же Эрмитаже. Он ждал меня с мамой за столиком, за которым на одном стуле сидел сам, а на другом — Люся, белый бульдог с черным моноклем.

Мы вскоре покинули Париж и уехали в Белград, куда нас с папой приглашали выступать. Оттуда в Грецию, Сирию, Ливан, Палестину. Потом решили вернуться в Румынию. Папа туда выехал сначала один, так как я подписала контракт в Каире, где выступала в течение нескольких месяцев. Мама меня от себя никуда не отпускала и всюду была со мной. Приехали мы с ней в Бухарест в 1934 году.

По приезде я познакомилась с Петром Лещенко. Он в то время танцевал со своими сестрами в баре, где выступала и я. Он тогда еще не пел. Когда я вернулась из гастролей по Бессарабии (куда уехала вместе с отцом), то Лещенко уже начал петь, а потом открыл свой ночной ресторан, который стал пользоваться огромной популярностью. Лещенко предложил мне у него работать, и я долгое время у него выступала...

В 1940 году папа был уже болен и перестал петь, а я в это время выступала в румынском театре «Альгамера», пела русские песни. В одно утро к нам домой пришли грубые угрюмые люди... перерыли весь дом и забрали меня. Отец чуть не умер тогда. Вечером под конвоем меня отправили далеко от Бухареста как сторонницу и агитатора Советского Союза. Там промучили целый год.

Объявление войны застало меня еще в лагере. В годы войны я не выступала, жили как могли. Вышла замуж за румына. После окончания войны не имела и дня отдыха: мои песни оказались так необходимы всем; я перевела многие песни советских композиторов на румынский язык и публика, понимая слова, слушала затаив дыхание русскую песню, которую я старалась донести до них как святыню. Просили петь еще, еще. Во время моих гастролей русская и советская песня, славившая Россию, лилась по радио и по телевидению, по всей румынской земле: таких гастролей было очень много.
Вот и вся моя жизнь.

В Советский Союз, куда я всегда стремилась, я попала очень поздно и, к сожалению, всего лишь на три недели, совершив в 1976 году в составе румынского эстрадного ансамбля гастрольную поездку по городам Украины. Впечатления от этой поездки останутся для меня незабываемыми на всю жизнь...»